ИСТОРИЯ ИЗ ЖИЗНИ МОЕГО ОТЦА – ВЛАДИМИРА МАРКОВИЧА КАРАСЁВА
После зачистки немцами партизанского края их зимние скитания закончились в оставленной людьми деревне. Дома стояли, как жилые, окна со стёклами, двери на своих местах. Рядом выделялись своей более-менее регулярной формой изгороди на фоне грязных пятен остатков почерневшего мартовского снега. Лишь полы из толстых, сантиметров в пять-шесть, досок были разобраны для каких-то нужд. Но никакой жизни в деревне не было. Люди, забрав с собой последний остававшийся скот, покинули её в одночасье, два-три месяца назад, когда части Вермахта вытеснили из этих, ставших прифронтовыми, районов партизан и поддерживавшее их население. Даже кошки и собаки оставили обезлюдевшие улицы и постройки. В одном дворе, где хозяева, видимо, в спешке забыли спустить с цепи своего пса, перед собачьей будкой непонятной серо-коричневой массой лежали останки крупного тела, расклёванного воронами. Ещё не став кормом для падальщиков, бедняга, должно быть, подох от голода. На снегу рядом с лохмотьями шерсти отчётливо виднелись тёмно-бурые следы крови. Цепь по-прежнему никуда не отпускала умершее животное, и было в этом что-то зловещее и пугающее.
Всю зиму они провели в партизанском лагере, где оказались, чтобы избежать отправки в Германию. В один хмурый осенний день их – десятилетнего Володю, его маму и совершеннолетнюю сестру Липу вместе с другими людьми привели на ближайшую станцию в двенадцати километрах от города. Там разделили на группы для посадки в поезд и, когда пришёл паровоз, пыхтя чёрным дымом и таща за собой состав из вагонов для скота, всё уже было готово для погрузки. Семья Володи оказалась сразу за тендером с углём, и когда локомотив выпустил из-под колёс облако пара, на несколько мгновений их окутал искусственный туман, мама, как будто только этого и ждавшая, схватила детей за руки, и они припустили в ближайшие заросли, до которых-то было всего метров двадцать. За пристанционной территорией третий год почти не ухаживали, и кусты выросли прямо около путей. Позади кустарника начинался бескрайний сосновый лес, там уже никто не смог бы их быстро найти. Но, кажется, по-настоящему и не собирались искать, лишь пара выстрелов раздалась вдогонку, однако толстые стволы деревьев уже прикрывали беглецов как каменная стена. Исчезновение нескольких человек не испортило немцам общей статистики отправки сотен кандидатов на «сытую жизнь в Рейхе». Только вот обратная дорога в город им была заказана. Там знали, что они уходили не на воскресную прогулку.
Оставалось лишь идти прятаться в лес, под защиту партизан. Но и те тоже никого не ждали с распростёртыми объятиями: всех не прокормишь, а таких, как они, хватало. Около партизанского лагеря быстро вырос лагерь беженцев. Вырыли землянки, начали обустраиваться как могли. Пока стояли тёплые дни собирали выросшие в том году в изобилии грибы и ягоды, ловили рыбу. Только вкус хлеба забывался, он им вовсе не доставался. Потом стало тяжелее, пришли холода, над беженцами нависла угроза голода. И если бы только это… Володю свалил тиф. Ни лекарств, ни врачей не было, но всё же молодой организм победил болезнь.
Сами партизаны жили получше, от недоедания не страдали. Бывало, что освобождение сёл и деревень от ушедших оттуда заблаговременно немцев и их пособников больше походило на освобождение населения от остатков домашнего скота под зорким глазом командира отряда, въезжавшего в селение, полулёжа на телеге. Володя, постоянно испытывавший острое чувство голода, навсегда запомнил дородного народного мстителя, который как-то раз после «скромного» партизанского ужина, изобиловавшего мясной пищей, с чувством большого удовлетворения сообщил своему товарищу, похлопывая себя по выпиравшему над ремнём животу: «А я сегодня двадцать канклет съел!» Подобное пиршество, конечно, случалось далеко не каждый день, и беженцам тоже, хоть немного, но перепадало. Мама и старшая сестра вместе с другими женщинами помогали партизанам по хозяйству, готовили, стирали, поэтому семья с горем пополам кормилась, с голодухи не пухли. Правда и такой относительно терпимой жизни вскоре пришёл конец.
Немцы, отошедшие с Украины на линию реки Припять, решили, что пора положить конец этой партизанской вольнице и очистить свой тыл от непотребных элементов. За несколько недель все очаги сопротивления были ликвидированы, а партизаны ушли от греха подальше на север и запад. Большую часть прижившегося у них «балласта» предоставили самой себе. Севернее Минска такая же операция немцев привела к ожесточённым боям с регулярными войсками Третьего рейха. Там партизаны решили дать отпор оккупантам, но, как и в других местах, сопротивление бойцов минских и полоцких бригад было сломлено, группа армий «Центр» зачистила свой непосредственный тыл. А вот южнее, где зимовали Володя с мамой и сестрой, всё произошло гораздо менее болезненно, тяжёлых боёв не было. Только вот главными жертвами операции Вермахта оказались не те, против кого она была направлена, а прятавшиеся в отрядах люди. Им пришлось искать себе другое убежище. Вот и пошли беженцы скитаться по зимним лесам, голодать, мёрзнуть, спать где попало: то в брошенных избах, то в каких-то шалашах среди поля, а то и на морозе, под открытым небом, на лапнике вокруг костра.
Так, окончательно измучившись, они и попали в эту деревню с названием Клясов недалеко от Бобруйска, где не оставалось ничего, кроме хат и заборов. В пустых домах рядом с ними устроилось ещё несколько семей. Там хотя бы согрелись: брошенные хаты топили дровами, они имелись в достатке. Хуже обстояло дело с едой. Но, внимательно покопавшись вокруг да около, люди находили в кое-что погребах: то проросшую картошку, то капусту квашеную, то мочёные яблоки. Иногда удавалось выкопать на дальних огородах замёрзший картофель. Скудно, но от голодной смерти это спасало.
Спасало от голода, но не спасло от людей. Однажды в тёплый мартовский денёк в деревне появились чужие. На них была немецкая форма, только это оказались не немцы, хоть и имели такую же амуницию, и не полицаи, хоть и говорили по-русски. Пришли, осмотрелись и начали выгонять попрятавшихся по хатам беженцев на улицу. Их почему-то интересовали только дети, подростки и молодёжь. Такой приказ имели эти слуги фюрера, в большинстве своём бывшие бойцы Красной Армии, струсившие один раз и уже потерявшие возможность развернуть свою судьбу на сто восемьдесят градусов. Старшая сестра успела спрятаться под печку, и её не нашли, а Володю забрали и присоединили ещё к таким же, как он, пацанам и девчонкам. Их построили в небольшую колонну, отгоняя рыдающих матерей прикладами да самыми хлёсткими выражениями русского языка, и повели на станцию. Там посадили в вагоны и повезли ещё дальше, минуя Бобруйск, в сторону Минска. По дороге медленно тащившийся состав обстреляла пара советских штурмовиков. Но конвоиры, увидев разворачивавшиеся самолёты, не бросили своих «подопечных»: после крика «Воздух!» все быстро попрыгали из тормозившего поезда и детей попрятали в зарослях, не спуская с них глаз – по всему было видно, что их охранники везли ценный груз. «Илы» всадили несколько очередей в пустой состав.
Володя ковылял вместе со всеми до места погрузки, потом сидел в тесном вагоне, только чесался всё время – его тело, особенно голова, покрылось струпьями от запущенной болезни. Может быть, чесотка и помогла ему в лагере, в котором они оказались – когда их осматривал немецкий врач, он нарисовал на Володином лбу красный крестик, а не синий, как другим. Видимо, это означало, что сначала ребёнок должен избавиться от заболевания. Избавиться – наиболее точное слово, потому что его никто не лечил, лишь изолировали от других вместе с такими же, как он, заразными больными и изредка давали какие-то непонятные пилюли. Но кормили довольно неплохо по меркам того времени. Постепенно организм пересилил болячки, зуд прекратился, а Володя, перестал иметь вид исхудавшего «доходяги», несмотря на то, что распоряжавшиеся всем в хатке-бараке старшие подростки в первую очередь старались не обделить самих себя.
Деревня Скабровка, в которой ещё до революции стоял гарнизон, и в советское время тоже располагалась воинская часть, в это время представляла собой две разделённые колючей проволокой половины. В одной жили, пригнанные туда дети, а во второй находился немецкий, кажется, эсэсовский, госпиталь. Исхудавших и измождённых детишек немцы сначала откармливали, а потом приходили врачи и отбирали подходящий контингент. «Счастливчиков» уводили в другую часть деревни. Больше их никогда никто не видел. Что с ними делали немецкие «эскулапы» оставшиеся дети толком не знали. Поскольку пересадку органов в то время медицина ещё не освоила, то там, видимо, у детей просто выкачивали всю кровь для переливания раненым солдатам Вермахта. Во всяком случае, так говорили старшие мальчишки. Скорее всего, это правда, потому как иначе зачем проявлять такую «нежную заботу» об изголодавшихся детях из партизанских краёв Белоруссии? Такова была логика гитлеровской военной медицины.
Время шло, механизм нацистского лагеря функционировал исправно – в госпиталь забирали одних, их место занимали другие, подходила очередь Володи отправиться во вторую половину деревни. Он ждал этого момента с терпением идущего на заклание ягнёнка – всё равно других вариантов не было, а непонятное и томительное ожидание неизбежного, как казалось, перевода в «госпиталь» должно было, наконец, прекратиться. Но тут начали происходить какие-то изменения в поведении охраны – вертухаи стали более нервными, меньше внимания обращали на своих «подопечных», больше говорили о чём-то, причём довольно эмоционально. Потом немцы как-то второпях эвакуировали лазарет с ранеными – за ними приехали крытые машины с эмблемами в виде толстой молнии на капоте. А в одно действительно прекрасное июньское утро исчезли и охранники детского лагеря – больше никто их не стерёг и не мешал выйти за колючую проволоку. Поначалу дети боялись покидать огороженную зону, многие предлагали подождать - вдалеке что-то постоянно обнадёживающе ухало и гремело, фронт приближался. Иногда далеко на горизонте показывались самолёты, но деревня Скабровка их совершенно не интересовала – они совершали разворот и уходили на восток.
Всё-таки самые смелые начали осторожно (а нет ли подвоха) оставлятьтерриторию – на самом деле, за ней никого не было, они остались одни, зато немцы бросили немало разного добра, в том числе на продовольственном складе. Володе досталось килограмма четыре соли – для непосвящённых это хоть и не первой необходимости предмет, зато остродефицитный во время войны. Соль стоила дорого, очень дорого, её вообще не было, за килограмм соли в военное время могли отдать хорошую обувку. Володя помнил, как они в Клясове вместо соли клали в варёную картошку какое-то отвратительное химическое удобрение. Еду с такой «приправой» могли есть только с голодухи, вначале казалось даже, что вообще невозможно, но только на первых порах, потом привыкли, и уже так просто картошка не шла, требовалось её «подсолить». А во время Гражданской войны мама даже пешком ходила в Киев за солью – не меньше 300 вёрст в одну сторону – так люди ценили этот продукт. Неудивительно, что Володя отказался от банки консервированной колбасы, выбрал соль, взвалил мешочек на худенькие плечи и двинулся вместе с другими в сторону Бобруйска.
Идти было тяжело, стояла летняя жара, хотелось пить и есть. Наконец они встретили отряд красноармейцев, стало окончательно ясно, что район освобождён от немцев и можно, не боясь встречи со вчерашними охранниками, топать домой, точнее туда, где их могли ждать матери – почти все дети были из семей, прятавшихся у партизан. Домов своих большинство скитальцев уже и не помнило, их семьи обычно ютились в наспех сделанных землянках, чужих хатах, а иногда и просто в воронках или стогах сена среди чистого поля. Один раз детей подвезли военные, большая, невиданная ни кем раньше, грузовая машина остановилась, усатый водитель крикнул: «Ну что, пацаны, как жилось с немцами? Хорош немецкий шоколад? – и, не дожидаясь ответа от оторопевших от такой шутки детей, сказал: - А ну, айда в кузов, бывшие пособники!»
В машине было неплохо, даже горячий воздух не так обжигал на ветру, но через десяток-другой километров, грузовик свернул куда-то в лес, их высадили, и опять пришлось ковылять на своих двоих. Ещё немало вёрст предстояло преодолеть. Володя устал, тащил соль из последних сил, жалко бросать ценный продукт, хотя временами такие предательские мысли приходили в голову. Особенно, когда однажды утром в воронке, где они заночевали, детей разбудили приглушенные голоса и равномерный топот сапог по сухой, слежавшейся земле. Первый выглянувший наверх чуть не вскрикнул от страха, только и сполз вниз, зажав себе рот, – метрах в тридцати длинной цепочкой шли выбиравшиеся из окружения немцы. Хотелось бросить всё и бежать куда глаза глядят, только подальше от людей в серых мундирах. Но куда попало тоже нельзя, повсюду можно напороться на минные поля. Вдоль дорог иногда стояли таблички со словом «мины» на русском или немецком языках, а в полях даже такие указатели никто не ставил, там иногда хватало лишь шагнуть в сторону, не туда, куда надо, – и всё.
Чтобы облегчить себе путь, Володя решил что-нибудь выбросить. Выбирать можно было только между сапогами и солью, от чего-то одного надо было отказаться. Мальчик решил скинуть сапоги и идти босиком. Тяжёлая, добротная обувь тянула вниз уставшие ноги, они прели от жары. Конечно, жалко такую хорошую вещь, ещё не совсем старую – мама справила её осенью перед тем, как они убежали к партизанам. Сшили обувку на два размера больше – на вырост, да и зима предстояла, а лишняя пара намотанных на ноги портянок позволяла ногам не мёрзнуть. Теперь же с ней пришлось расстаться.
Изнуряющая летняя жара мучила их ещё несколько дней, ко всему прочему добавились запахи разлагавшихся тел – они проходили места, где гитлеровцам, пытавшимся вырваться из Бобруйского котла, сталинские соколы устроили настоящую бойню. Повсюду валялись неубранные трупы немцев, стояла разбитая и сгоревшая техника – автомобили, бронетранспортёры, танки, пушки. А тут ещё одна неприятность, мешочек протёрся, и соль тонкой струйкой стала сочиться на землю – хорошо, идущий сзади мальчик вовремя заметил. Что делать – ниток ни у кого не было, иголок тоже. Но Володя сообразил – перехватил торбочку таким образом, что дырка оказалась выше края содержимого мешочка.
Казалось, дороге не будет конца, ни этой иссушающей слабые детские тела жаре, постоянно хотелось есть и пить, соль каждый день прибавляла в весе как молочный поросёнок и до боли оттягивала плечо. Но теперь, когда до Клясова оставалось только несколько десятков километров, Володя ни в коем случае, не мог бросить свой ценный груз. Иногда хотелось закинуть куда подальше эту тяжёлую ношу и зашагать налегке, но в такие минуты он представлял себе как будет рада мама его подарку, ведь теперь они солью обеспечены не меньше, чем на целый год! И ещё её можно менять на базаре на еду и одежду! Мальчик представлял себе, с какой гордостью мама будет рассказывать, что сын снабдил семью таким необходимым и дорогим продуктом.
В Клясов он и ещё двое оставшихся с ним после Бобруйска пацанов пришли к вечеру четвёртого дня. Сначала подумали, что в деревне никого нет, так безлюдно она выглядела. Но очень быстро люди, прослышав о появлении детей, стали выходить из домов, их было даже больше, чем три месяца назад – стали возвращаться из лесов местные. Мама выскочила ему навстречу, и, охнув, заплакала от радости, обхватила сынишку руками и долго целовала его грязные, все в дорожной пыли, едва отросшие волосы. Она не могла говорить.
- Мама, я соль принёс, много, вон посмотри в мешке.
- Да, молодец, - только и сказала она, смахнув слёзы, и продолжала обнимать его плечи своими исхудавшими руками, со распухшими от тяжёлого труда жилами.
- А Липа где? – спросил он про старшую сестру.
- По воду пошла, скоро вернётся, - мать по-прежнему с трудом выдавливала из себя слова.
- Мама, смотри, сколько соли, нам надолго хватит!
- Конечно, конечно, ой, котОк ты мой золотой! – мать снова уже не сдерживала слёзы.
Через день они покинули Клясов, здесь их больше ничего не держало. Путь домой опять был не близким, и почти всё время шли пешком. Но все дороги рано или поздно заканчиваются. Они добрались до своего городка, притащили туда и мешочек соли, которой так не хватало в оккупации. Им и теперь, как и в сорок первом году, когда сгорел их дом, пришлось мыкаться по чужим углам. Расплачиваться на первых порах рассчитывали дефицитной солью. Но когда мама предложила соль вместо оплаты, хозяин жилья в ответ хмыкнул и попросил чего-нибудь другого: денег, консервов или одёжки какой-нибудь.
Через неделю после освобождения в городе открылся первый магазин, из еды там ничего не было, даже карточки населению ещё не успели раздать, и только с какой-то непонятной скоростью завезённая в город соль одиноко лежала на пустых полках.
ИЮНЬ 2017 ГОДА